В шахматы с Ханохом Левином

Эта пестрая оперная постановка странным образом разделилась для меня на черное и белое.

Вероятно, не столь и странным – ведь «Ханох Левин: опера» повествует о сегодняшнем черно-белом мире, в котором мы живем. Живем – словно под визионерством самого неудобного израильского драматурга, напророчившего, что вести нам вечный бой на шахматной доске, где у короля с ферзем – своя игра, а мы лишь пешки в ней.

Заместо увертюры – зрительный зал на сцене, ряды кресел, на них – черно-белые программки. С названием постановки, которую смотрят те, кто на сцене: Big Tuches.

Обладательница аппетитной задницы – несравненная Яэль Левита, поющая своим прекрасным сопрано, водящая всех за нос побасенками про то, что отрастила она непомерный tuches, поскольку пианистка и слишком много занималась, на оном сидючи. А потом выяснится, что никакая она не пианистка, просто у нее Big Tuches, только и всего.

Отъявленных и отпетых тут как бы и нет, а есть просто маленькие человеки с их страстишками, грешками и слабостями. Вроде так себе похоти и так себе чревоугодия. И вам смешно и горько наблюдать за тем, как людская фауна выясняет свои никчемные отношения, как в «Холостяках и холостячках» пылкая Бульба так и норовит вставить палец в прямую кишку своего партнера Знайдуха, а тот не хочет ни в какую; или стилизованная под перевернутый рай сценка из пьесы «Жиголо из Конго», где разгневанная жена (типа Ева) нападает на мужа (вроде бы Адам), посмевшего попросить соли. Или другая сценка из той же пьесы, в которой Макс звонит женщине, которая была его невестой 30 лет назад, и спрашивает, не находила ли она его кошелек с мелочью; экс-невеста предстает здесь Марией-Антуанеттой, которой гильотина в конце концов отрубит… высоченную прическу. Или за тем, как типичная израильская свадьба в «Шице» вдруг оборачивается свадебным мероприятием английской королевской семьи, включая собачек корги, где король с королевой алчно подсчитывают подношения гостей.

Всё это – белая, хотя и пестрая сторона спектакля. А потом наступает черная. И оказывается, что мизантроп Левин вполне может обойтись без плохишей.

В черной – солдаты и их родные. Которые поют про то, что когда мы рождаемся, она уже нас поджидает – следующая война. Когда стучат в дверь, то нас снова трое – ты, я и следующая война. И когда все закончено, нас по-прежнему трое – следующая война, ты и фотография на стене. Пал черный солдат, и белый пал, и в доме плач, и темнота накрыла мир; у короля с ферзем – своя игра (проникновенно поет меццо-сопрано Анат Чарны). И традиционная левиновская депрессия идет рука об руку с пессимизмом и меланхолией, идеально вписываясь в его же картину критики бытия.

Левин – признанный баснописец израильско-еврейской жизни, чьи ернические штудии вырастают то из насмешек Еврипида, то обретают отчетливо кафкианскую физиономию, то нахлобучивают ухарски русскую shapka, из-под которой поблескивает чеховское пенсне. Его герои не живут – просто отбывают на земле пожизненный срок; его черный юмор блудливо пробирается к нам с черного хода; его антигерои, переваливаясь с баса на фальцет, безропотно включаются в процесс сотворения нового мира, где откровенно обсуждается то, о чем не принято говорить вслух.

Задолго до вхождения в моду молекулярной кухни Левин, ученый драматург в поварском колпаке, проник в суть безбожного израильского естества и изучил процессы, которые происходят там, внутри. Потчуя любителей низких температур и жидкого азота неудобоваримой местной экзотикой, он компоновал общепринятые вкусы с недозволенными и заставлял их принимать неожиданные формы, препарировал общественные язвы и разбивал оные на молекулы. Его молекулярная гастрономия – это взгляд на наше общество как на совокупность тварей дрожащих, со своими специфическими свойствами, которые можно изменять при помощи химических, в лучшем случае – литературно-театральных процессов. В это алхимик-молекуляр Левин свято верил. И создавал чай из говядины, рагу из человечины, мороженое со вкусом горчицы – нанизанные друг на друга, его горько-сладкие фразы складывались в один большой кукиш.

Вслед за Львом Толстым, Ханох Левин призывал соплеменников глядеться в его тексты, как в зеркало – зеркало людской деградации. Оттого за оттачивание своего стиля на оселке Левина берутся многие экспериментальные театры, но на сей раз случилось событие из ряда вон: из его текстов, прозаических и поэтических, соорудили оперный спектакль. Это, конечно, не совсем опера, но вполне в ханоховском духе – дабы окончательно запутать зрителя и взять его тепленьким.

Шутники Идо Риклин (драматург), Ширит Ли-Вайс (режиссер) и Давид Зебба (дирижер и музыкальный руководитель постановки) назвали свое кабареточное детище нарочито комично: «Ханох Левин: опера». Не название – сущий оксюморон. У детища, к слову, имеются еще отцы: Йоси Бен-Нун, Йонатан Кнаан, Йонатан Керет и Рони Решеф – композиторы, которые получили в свое распоряжение скетчи, стихи и отрывки из пьес Левина и положили их на музыку. Ну а Давид Зебба, управляющий маленьким оркестриком, самолично аранжировал известные песни на ханоховы стихи – «Лондон» (когда-то его пела Хава Альберштейн, а тут исполняет дивный девичий терцет), «Я живу себе изо дня в день» (Рами Кляйнштейн, если помните), «Без великой печали, без мрачной печали» (Мати Каспи), «Ты, я и следующая война», ну и «Шахматы», конечно (кто их только не пел). 

И имеются еще отцы в лице художника-постановщика Адама Келлера и художника по свету Надава Барнеа, и даже мать в лице художника по костюмам Ули Шевцовой (режиссер Ширит Ли-Вайс – это, чтоб вы понимали, тоже мать).

Певцы тут, кстати, преимущественно молодые, особенно выделяются сопрано Том Коэн и Сиван Керен, меццо-сопрано Тамара Навот, бас Йоав Аялон и тенор Ади Эзра (который еще и отчаянно комикует). Из солистов всем известных, помимо уже упомянутых, стоит отметить двух баритонов, Одеда Райха и Яира Полищука, и сопрано Даниэлу Скорку.

И еще: в контексте постановки Израильской оперы насилие прирастает музыкальным, эстетическим и живописным дискурсом, что делает язык Ханоха Левина куда сюрреалистичнее. Насилие сливается с красотой, трагическое становится источником чистой поэзии, и этот трансгрессивный коктейль не столько пьянит, сколько обескураживает.

С 17 века опера стала популярным увеселением аристократии и людей с улицы. Опера соединяет в себе тонкие и грубые чувства. Этот жанр стремительно меняется, и в него может вписаться все что угодно. В том числе свободно конвертируемые тексты Левина.

В «Ханох Левин: опера» звучит музыка местами ехидная, едкая, как соляная кислота, но в то же время наивно-возвышенная. Пятерка композиторов не смеется над левиновскими персонажами – нет, она им сочувствует.

Повод для гордости: это чисто израильская постановка. Близкая нам и понятная. С внезапной печалью посреди абсолютного комизма – чисто еврейского и чисто левиновского происхождения. Это вечная наша с вами vanitas comedy, где человеческая жизнь – эвфемизм смерти. Левин, как всегда, дискомфортен и непривычен – посему и трогает.

Фото: Йоси Цвекер